Я счастлив. Наш город зеленый шумит, солнце по-летнему радостно греет затылок. Я вернулся! Армия закончилась, теперь – жизнь!
Дома никого нет, дверь заперта: мама с отцом ничего еще не знают – я им не сказал, что возвращаюсь. Еще наплел в письме, будто документы задержат – сюрприз хотел устроить. Ха-ха! Вот тебе и сюрприз: дверь закрыта, а ключей-то у меня нет! Ничего. Целый год ждал. До вечера продержусь.
Вещи оставил соседке. Два раза заставил ее поклясться, что не скажет родителям обо мне. И бегом из темного подъезда на жаркую улицу!
Все, свобода. Армия позади. Документы в кармане – ни один патруль не подкопается. Тепло, вокруг магазинов новых целая куча, деревья шумят – все такое праздничное! Блин, если это – не кайф, то кайфа не существует.
Руки заняты: тащу свой дембельский альбом. Лешке, Ваду – братьям! – покажу. Еще столько рассказать надо. Узнать, что у них. За весь год столько событий, мыслей накопилось – чувство, будто сейчас захлебнусь.
Мы еще с четвертого класса общаемся. Они – мои братья. Ну, не в том смысле, что родные – я, как и Лешка, в семье единственный. Но нам это побоку. Братья, и все. Помню, по школе все прикалывались: «Три танкиста – три веселых друга». Продолжения песни-то никто не помнит, – там, кажется, что-то смешное было про самураев – но этих «танкистов» к нам как пришило!
Ну да, танкисты. Мы привыкли.
Лешка у нас – самый главный. Он такой спокойный всегда, ответственный. Умный, как не знаю кто. На двух языках разговаривает! Еще и на гитаре играть умеет. Поэтому мы решили: раз он такой ответственный, ему и самое важное – стрелять. Так что он «стреляющий».
Я иногда жалею, что Леха – не мой старший брат. Он так Ирину Александровну любит! Это мама его. Заботится о ней – просто жесть. Но она тоже классная – всегда улыбается, готовит чего-нибудь. Если даже просто за Лехой зашел, фиг ты у нее из дома выйдешь, пока не поешь.
Если честно, мне иногда стыдно бывает. Смотришь на их семью – вроде отца нет, неполная семья. Но видно же, как друг с другом разговаривают, как относятся, как дела домашние делают. А у меня-то семья полная. Иногда думаю…, а я маму с отцом так же люблю?.. Короче, проехали. Я про танкистов недорассказал.
Вад у нас «прицел наводит». Ему это в самый раз. Постоянно в голове чего-то варится, потом как выдаст идею – закачаешься. Вот, в школе на выпускной! Это он придумал: выпустить в коридоре трех мелких свиней. Причем на спине у каждой был свой номер белой краской: один, два и четыре. Пока их ловили, все со смеху покатывались. Но потом стало еще смешнее, когда учителя ходили по всей школе – искали несуществующий «болид» номер три. Одно слово – Вад.
А я «заряжаю». У меня таких способностей, как у Лехи с Вадом, нет. Поэтому только поддерживаю. Ну, или отговариваю. Братья…
Они и в армию меня провожали. Я родителям писал: «Не могу бежать, отжиматься не могу – сил нет. А вас вспомню и Леху с Вадом – и есть силы». Это правда. Так и было. Пока служил, меня одно беспокоило: больше полугода ни от Лехи, ни от Вада – ни строчки. Вообще ничего. У мамы спрашивал о них – вроде нормально все…
Но это неважно. Я еще тогда понял: если брат не пишет, это не значит, что он о тебе забыл. Просто не получается. Ну, мало ли… Я-то им все равно писал. Так что нормально. Пока в поезде ехал, решил: ни слова им об этом не скажу. Не смогу просто. В настоящей дружбе такие упреки не кидают. Все.
Ха! Вот и дом Лехи. Он живет ближе, поэтому сначала к нему. Я уже придумал: сейчас позвоню, Леха откроет – козырну «Здравия желаю, товарищ Стреляющий». Сейчас… Что-то забор у них покосился. Блин, как на первом строевом смотре! Все, звоню.
На пороге какая-то чужая бабка в ночнушке. Родственница что ли?
- Здравствуйте. А…
- Виталик? Так ты уже вернулся? Вот хорошо.
- Ирина Александровна? Я вас…
- Да проходи, проходи. Давно тебя не видела.
Блин. Это Ирина Александровна. Офигеть можно. Я же только год служил.
Жесть. Может, заболела? И чего она днем в ночнушке ходит?
- Подожди, Виталик. Чаю сейчас заварю.
Сижу за столом в гостиной. Так, Лехи дома нет. Е-мое, а дом-то у них как изменился! Все какое-то дряхлое... Телевизора нет, дивана нет – один стулья остались. Шведская стенка куда-то пропала. Может, переезжают? Ирина Александровна вернулась, блюдцами гремит – у нее руки дрожат. Помогаю все расставить, чайник забираю. Ночнушка с короткими рукавами: на плече что-то темное видно. Ударилась, наверное, где-то. Про армию рассказываю, она кивает. Глаза блеклые стали, да и вообще изменилась. Совсем.
- Смотрю, у вас тут пусто… Переезжаете?
- Нет. Какие переезды. Это Лёшенька все продал.
- А зачем продал?
Молчит. Потом вдруг целует ладонь и прижимает к тому пятну на плече. Что-то не то с Ириной Александровной. Странная она какая-то стала. Даже голос поменялся: раньше звонко говорила, а теперь тихо так, будто через одеяло. И пауза тупая в разговоре. Надо хоть сказать что-то.
- Как вы себя чувствуете?
- Да…, так. Сердце прихватывает. Говорят, операцию делать надо.
Вот зачем Леха все продал. Ну да, он за Ирину Александровну – горой стоит. А я – дурак! – еще спрашиваю. Им деньги нужны. Хорошо, найдем.
- Леша сегодня во сколько будет?
- Сейчас, сейчас.
Встает, идет в Лешкину комнату. Чем-то звякает. Я вообще потерялся.
- Лёшенька. К тебе Виталик пришел. Он уже из армии вернулся.
Блин. Мне так страшно стало. Не знаю почему. Я подумал, что Леху сейчас на каталке выкатят. Что он не ходит… Она возвращается, несет.
Портрет. Леха за стеклом улыбается. В черной рамке портрет.
- А Лёшенька умер.
- Вы чего? Ирина Александровна! Вы чего?!!
- Убили его. Он бы сам этого не сделал. Его убили.
Мир уходит. Мир проваливается. Нет его под ногами.
- Кто…
Я сажусь. Вроде и не плачу – слезы сами текут.
Злость? Бешенство? Это слабые названия. Я только потом нашел слово. Это называется «осатанеть от ненависти».
- Да этот. Который возле вас постоянно ошивался.
- Кто…
- Вадим!
Будто черным выдохнула. Я пытаюсь вспомнить всех Вадимов за свою жизнь. В детском саду, в воинской части – двое. Но ни один из них. Ищу, вспоминаю. Я найду. Я же все равно найду! Дико нелепая мысль.
- Вад что ли?
- Вад… Да, правильно. В аду ему самое место.
- Как это – убил? Вы чего говорите?!
- Я с самого начала знала. Мой Лёшенька ведь никогда за наркотики бы не взялся. Даже в руках не стал бы держать. Это… Вадим…, Вад его научил.
Леха умер. Ирина Александровна не плачет. И я теперь тоже. Нет никаких слез. Вообще ничего нет. Нигде. Леха умер. Я только не понимаю, что Ирина Александровна говорит. Она говорит как-то странно: слова вроде понятные, но не связаны ничем. Леха умер. Просто слова перечисляет. Каждый человек их много знает. Зачем это делать? Не понимаю.
- … сбегал. А перед этим Лёшеньке стало совсем плохо. Тогда и рассказал. Вадиму постоянно нужны были деньги, вот он и приучил его к наркотикам. У своих-то все перетаскал. А потом за моего сына взялся. Качал с него… по дружбе, чтоб на двоих покупать. Ездили куда-то, адреса я не знаю. Сколько раз я пыталась удержать! Как пыталась! Но Лёшенька-то у меня сильный.
Ирина Александровна сейчас как раньше улыбается. Снова ладонь поцелует и к плечу прижмет. Зачем она это делает?
- Куда мне там – справиться с ним!.. А потом все. Дряни этой в шприце много оказалось. Слишком много, чересчур.
- Надо к Ваду сходить.
- Незачем. Он там сцепился с кем-то, его и пришибли. Жалко…, сама разорвать хотела. Ну, теперь ему сам Бог судья.
Кладу сахар в чай и размешиваю, смотрю, как все движется в чашке.
- Виталик, ты извини, я Лёшеньке твои письма читала. Сам-то он теперь не может. Как получу письмо, сразу в комнату к нему иду – сяду возле портрета и читаю вслух. Ты не думай: он слышит. И радуется. А сама тебе написать не могла. Извини, не могла.
Сахар в чае растворился до конца. Кладу ложку и встаю.
- Ирина Александровна, я пойду.
- Как пойдешь? Ты ведь чай даже не выпил.
- Я его потом выпью. Мне домой надо.
Проводила в прихожую. Замок на дверях открывает.
- Ты семнадцатого числа обязательно приходи. Как раз полгода будет.
Когда я выходил, сквозняк от раскрытой двери рукав поднял Ирине Александровне. У нее, оказывается, на плече шрам овальный, как от укуса.
- Кто это вас?
- Семнадцатого, не забудь.
И дверь захлопнула. Я постоял еще, потом пошел куда-то. Ничего не чувствую, совсем ничего, только ноги сами идут. Одно плохо: солнце такое яркое, что от него глаза болят.
Серые многоэтажные дома с балконами. Синие скамейки знакомые, порванные объявления на стене. Это мой подъезд. Тут какой-то парень с сумкой подходит, улыбается. Я его раньше здесь не видел. Он вроде радуется, но говорит тихо.
- О, сразу видно, наш человек! Ты еще пока сюда шел, я тебя заметил.
- Не понял. Меня заметил?
- Сюда гляди, непонятливый ты наш.
Сумку раскрывает, порылся там и мне показывает. На дне – между пластиковой бутылкой и свернутой одеждой – в душных сумерках лежит маленький прозрачный пакетик с чем-то белым: на соду или на муку похоже. Теперь понятно. От сумки отрываюсь и смотрю ему в глаза. Обычные глаза у него – светлые, большие. Дышит чуть взволнованно.
- Исчезни.
- Я к нему, как к человеку, а он… Ну и ладно.
Закрывает сумку, накидывает лямку на плечо и уходит. Спина прямая.
- Ты не понял. Я не сказал «уйди». Я сказал – ИСЧЕЗНИ.
Он – еще медленнее. Неторопливо идет. Повернул за угол.
Я захожу в свой подъезд. Поднимаюсь по лестнице – тут хорошо, прохладно. Дергаю за ручку, стучу, звоню – дверь заперта...
А. Ведь это сюрприз. Никто же не знает, что я из армии вернулся. Ключей нет. И родители, наверное, только к вечеру будут.
Сорокапятилетняя Валентина готовилась ко сну. В соседней комнате шумел телевизор – муж смотрел новости. Никаких гостей не предвиделось, соседка обычно в такое время уже не заходила, поэтому звонок прозвучал неожиданно. Соображая, кто бы это мог быть, Валентина оставила крем на столе и пошла открывать. Тяжело брякнула дверная цепочка, щелкнул замок.
Позже она говорила, что узнала сына сразу. Со временем ей даже стало казаться, будто, еще подходя к двери, она что-то почувствовала. На деле же в первую секунду Валентина крепко перепугалась. Рослый человек в военной форме шагнул через порог и прямо в коридоре не то сел, не то упал на потертый линолеум пола. Все же она узнала его раньше, чем взглянула в лицо или услышала голос – по одной только макушке. Он стиснул ее ноги.
- Мама, мама! – сдавленный голос сипит, рвется. – Лешка с Вадом! Они…
- Виталик! Господи, Виталик! Что же ты!
Свой дембельский альбом он где-то потерял; в коридоре – запах алкоголя.
Валентина обернулась, увидела мужа за спиной: в синих домашних брюках, в майке, с программой в руках. Хмурый растерянный отец.
Измученная мыслями и духотой, Валентина тихо встала с постели. В сером рассвете смутно различая темные очертания мебели, миновала зал и остановилась у закрытой комнаты. За дверью раздавался глухой голос сына:
- Лешка, Вад. Ну зачем вы... Кто теперь будет целиться? Кто будет стрелять? Я же один со всем не справлюсь.
Комментарии:
Нет комментариев